50-летний Александр Невзоров остается верен себе “600-секундному”. “Чем вы циничнее, жестче, бесстыднее, тем вы успешнее”, — утверждает он Двадцать лет назад Александр Невзоров был знаменит до необычайности. Когда в вечернем эфире включалась его программа “600 секунд”, улицы городов всего Советского Союза пустели, все липли к телеприемникам смотреть своего Сашеньку. Затем в его жизни произошло много кульбитов: он возненавидел демократов, избирался в Думу, клал с прибором на ее заседания, хотя на одном из них успел подраться со священником Якуниным, возделывал свое “Дикое поле”, которое называли “некрофильским”, страшно эпатировал в откровеннейшем фильме “Чистилище”, клялся в безумной любви к лошадям… Словом, он над нами издевался… Ну что с него возьмешь. Что еще успеет придумать в этой жизни Невзоров, чем порадует себя и публику — науке это неизвестно. Зато точно известно, что завтра ему 50. Заранее не поздравляем. “Я не сумасшедший!” — Вы довольны жизнью? — Трудно быть довольным своей жизнью. Я думаю, очень мало на свете есть людей, которые всем довольны. Да и не задаю я себе такие вопросы. — Ну а себя вы любите, ненавидите или в разные моменты по-разному? — Редко человек адресует к себе самому либо любовь, либо ненависть, только если он совсем сумасшедший. Существуют некие функции: идеологические, трудовые, семейные, хозяйственные, дружеские, и я есть исполнение этих функций. — Я недавно прочитал вашу колонку, которую вы ведете в одном журнале. Извините, но мне это показалось немножко патологией. — А в чем там патология? — Но вас называли когда-то некрофилом. — Называли. Но что меньше всего меня беспокоит — это общественное мнение. “А я всю правду иногда и не говорю” — Давайте о популярности. Во времена “600 секунд” вы были настолько популярны, что если бы тогда прошли президентские выборы, то вы бы этим президентом и стали. — Во-первых, я не знаю никаких сослагательных наклонений. Во-вторых, свою работу репортером я считаю некоторым недоразумением. Ведь разбой бывает разный. Совершенно необязательно это разбой на море или в лесах. Может еще быть и информационный разбой, который порой так же доходен. Если в молодости человек занимался разбоем, пусть информационным, неужели вы думаете, так приятно, что ему все время об этом напоминают? — Просто так вышло, что вас помнят прежде всего по тому, чем вы занимались 20 лет назад. Я тоже хочу кое-что вспомнить. Вы будете отрицать, что были связаны с КГБ? — Все были всегда связаны с КГБ. Конечно, у меня была масса контактов и взаимовыгодного сотрудничества. А что здесь такого? Это же был КГБ моей родины, а не Уганды и не Франции. — Вы хотите сказать, что использовали их? Но и они использовали вас тоже? — Если вы не знаете, я вам расскажу: это всегда именно так и бывает. — Я с ними не сотрудничал, поэтому мне интересно. Но вы же, наверное, не доносили на ближних? — А этого от меня не требовалось. От меня требовалось выполнение тех задач, которые казались разумными комитету, а мне от них нужна была та информация, распространение и игра с которой казалась для меня полезной. Но могу совершенно честно сказать, что КГБ, к сожалению, в то время был настолько удручающе беззуб и бездарен, что интересные инициативы, которые предлагал я, уходили в песок. — В отличие от вас мне иногда приятно жить воспоминаниями. Помню, на вас было совершено покушение. Недоброжелатели тогда говорили, что вы это сделали сами для пиара. — Я уже тысячу раз давал комментарии по поводу той пальбы. — Кто знает, где вы лукавили, а где нет? Наверное, все-таки вы позволяете себе иногда не сказать всей правды. — А я всю правду никогда и не говорю. — Ну а что такое вся правда об Александре Невзорове? Наверное, ее никто не знает, кроме вас, правда же? — Да она не особо и интересна. Существует некий миф, персонаж, в том числе и в общественном воображении, и есть определенные обязательства перед общественным воображением поддерживать именно этот образ. А если он и контрастирует с тем, что есть на самом деле, то это несущественно. — Грубо говоря, вы играете в плохого мальчика, а на самом деле вы нежный и высоконравственный человек? — Я абсолютно не нежный, да и особо-то не играю. — Но вы же про образ сами сказали. — Для кого-то это образ плохого мальчика, а для людей, которые четырежды избирали меня в Госдуму, наверное, образ хорошего мальчика. — Да, люди видели в вас хорошего мальчика, а вы на их надежды наплевали, не посещая эту Госдуму. — В Думе невозможно ничего отражать. — Так сказали бы народу: “На фига вы меня туда избрали?” А то взяли и прикинулись депутатом. — А я сразу говорил, что ходить никуда не буду. Я никого не обманывал. Так и сказал: “Ребята, если насчет посещаемости, то это не ко мне”. — Вы не считаете, что ваш цинизм иногда бывает безмерным? — Я вообще не циник. Где же вы наблюдали цинизм применительно ко мне? “Тишайший, спокойнейший человек” — Тогда что вы из себя представляете в обычной домашней жизни? — Тишайший, спокойнейший человек. — Очень хорошо. Расскажите тогда про вашу супругу. — Супруга — совершенно феерически, феноменально потрясающая. — Такую блистательную характеристику вы не дали бы и любимой лошади. — Ее зовут Лидия Алексеевна. Женой моей она является на протяжении 17 лет. У нас есть сын Александр Александрович. — А он чем занимается? — В основном он занимается сейчас собственными подгузниками. — То есть вы женаты 17 лет, а ребенок появился только совсем недавно? — Жена училась в Англии, это очень долгий учебный процесс. Поэтому такая возможность представилась только сейчас, когда все это несколько разрядилось. — Простите, но сколько же лет было вашей жене, когда она родила Александра Александровича? — Ну, года, наверное 34. “Я уже 20 лет как не репортер” — Если вы не репортер, то кто? — У меня множество всяких званий, названий, наименований и принадлежностей. Но я уже лет 20 как не репортер. Хотя могу тряхнуть стариной по большой нужде. Но это, что называется, вопрос цены. — Цены в прямом смысле? — Конечно. Только необязательно это денежные знаки, могут быть другие способы. Но этот старый клинок я всегда продаю. — И как дорого вы себя оцениваете? — По-разному. Я на стороне силы. — Силы с чьей стороны? — У нас сила, слава богу, — госвласть, поэтому я всегда на ее стороне. — Да, я помню, как вы сделали репортаж о рижских событиях 91-го года. — Вот тогда как раз сила была не на нашей стороне. Тогда я сделал глупость, потому что надо было заниматься приватизацией заводов, газет и пароходов, а я бегал по баррикадам. На тот момент государство уже силы не имело, а имело силу так называемое общественное мнение и идеологическая секта, именуемая интеллигенцией. — Так что ж вы в тот момент не оказались на стороне той самой силы под названием “общественное мнение”? — На меня оказали очень сильное влияние, я бы сказал, давление. — Вы поддаетесь давлению? — Конечно, если это давление Николая Михайловича Карамзина. Он сказал, что если где-то на окраине России происходит бунт и русский гарнизон дерется против бунтовщиков, то надо быть на стороне русского гарнизона. “И на глупость имею право” — И все-таки, когда вы начиная с 87-го года делали “600 секунд”, вы были лучшим репортером страны? — Мне трудно это оценить, потому что репортерство — профессия пиратская, и чем криминальнее был способ получения информации, тем больше эта информация ценилась. И чем больше было нарушено нравственных, человеческих, законодательных и прочих запретов, тем класснее она выглядела. Это действительно была эпоха, когда на телевидении все решало информпиратство. Ну а сейчас тут плавают какие-то сейнеры, которые ловят рыбешку строго разрешенного размера. — Сейчас как раз многие криминальные программы должны молиться на ваши сюжеты из программы “Дикое поле” и фильма “Чистилище”. — По-моему, это все-таки отличается. Но мне трудно говорить, потому что у меня нет такого предмета, как телевизор, и мне не с чем сравнивать. Я крайне слабо подкован в вопросах современного телевидения. — В репортерстве вы постоянно нарушали нравственные табу… — Это профессия, которая предполагает нарушение любых табу. Чем больше вы нарушаете табу, тем вы успешнее в этой профессии. Чем вы циничнее, жестче, бесстыднее, тем вы успешнее. Это, по-моему, не нуждается в комментариях. — Вы до сих пор безнравственный? — Есть разные области. В некоторых областях вполне можно быть безнравственным и беспринципным, потому что принципы не представляют собой никакой ценности. А есть вещи принципиальные. — Что для вас принципиально? — Если я скажу, то вы скорее всего не поймете. — Я постараюсь. — Гарантирую, что ничего не получится. Вот если я вам скажу, что для меня принципиальным является вопрос: туширование на пиаффе или… — Еще раз. — Вот видите, я же предупреждал, черт возьми! Туширование на пиаффе или пиаффе без туширования. — Объясните по-русски. — Пиаффе с тушированием — это способ выучки подъема диагоналей ног лошади способом туширования. А пиаффе флорентийское, так называемое чистое пиаффе, — это без туширования, когда все делается силой таланта и убеждения. — Я давно уже понял, что лошадей вы любите гораздо больше, чем людей. Вернее, людей вы вообще не любите, если не сказать ненавидите. — А почему вообще вид приматов надо априорно любить больше, чем все остальные виды млекопитающих? Да, далеко не всегда и не все приматы у меня вызывают умиление. Но что ж поделаешь. — Человек вообще, наверное, для вас существо отвратительное. — Нет. Не надо категоризмов, люди бывают разные. Если я вижу, что человек преодолевает свою первобытную неандертальскую природу и не находится в плену у каких-то чудовищных идеологем, которые делают его злобным и бессмысленным, то я чаще всего прекрасно отношусь к людям. — Но вы разве не злобный? — Я за собой такого качества не знаю. Чаще всего я вынужден сражаться и давать отпор. Это способность мобилизовываться и быть жестким. Злобным я был бы, если бы позвонил вам и что-нибудь наговорил. Это несколько другое. — Наблюдая за вами, кажется, что вы мизантроп по жизни. — Нет, отнюдь. Я не придаю этому всему большого значения. Для меня не существует злобы в отношении людей или особой любви в отношении людей. — Тогда назовите, пожалуйста, пару-тройку людей, которых вы любите. — Есть очень много людей, восхищающих меня, потрясающих и умиляющих. — Например. — Начиная с жены и продолжая моими друзьями, которых очень много. — А я боялся, что вы вместо жены назовете какого-нибудь Франкенштейна. Хотя это и не мое дело. — А я и не стыжусь кого-то еще любить. — Вы сказали, что у вас много друзей. Может, это ненормально, друзей-то много не бывает. — Нет, это нормально. Все-таки прожита достаточно длинная жизнь в достаточно разных сферах. И когда в отношении многих людей ты соблюдал слово, не добивал раненого (что порой было глупостью), но тем не менее потом эти недобитые становились друзьями. Так что неудивительно, что у человека, прожившего некороткую жизнь, друзей много и везде. — А вы, значит, и слово соблюдаете, и раненых не добиваете. То есть эти нравственные табу вы исполняете? — Что касается соблюдать слово, так это же чертовски удобно. Да, не добивать раненых — это глупость, но я считаю, что и на глупость имею право. — А когда вы были журналистом, то раненых… — Чаще всего добивал. — Вы можете привести пример? Это, наверное, Анатолий Собчак? — Да много. Я на двери своего кабинета, как летчик на фюзеляже истребителя, рисовал звездочки доведенных до инфаркта, снятых с должностей. Там много звездочек, там черно от них. Но это опять-таки дела давно минувших лет. — Но словом и убить можно. Может, на вашем счету есть и те, кого вы просто закопали? — Это Пушкин говорил, что строк печальных не смываю, трепещу и проклинаю… А я смываю, и то, что мне неинтересно помнить, то я и не помню. источник: «Московский Комсомолец»